Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

— Нет дома, — ответил Альбинус.

Голос замялся и вдруг бодро сказал:

— Это вы, господин Альбинус?

— Да, да, а вы кто?

— Шиффермиллер. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но его еще не было. Я думал, что успею застать его дома. Как удачно, что вы тут, господин Альбинус.

— А в чем дело? — спросил Альбинус.

— Видите ли, вероятно, все в порядке, но, как-никак, я почел своим долгом… Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн Петерс за своими вещами. Я ее пустил в вашу квартиру, но я не знаю… может быть, какие-нибудь распоряжения…

— Все в порядке, — сказал Альбинус, с трудом двигая губами (они одеревенели, как от кокаина).

— Что вы говорите, господин Альбинус?

Альбинусу стоило большого труда заставить себя повторить более четко: «Все в порядке», после чего дрожащей рукой он повесил трубку.

Он пробрался обратно в свою комнату, открыл священный комод, затем ощупью вышел в переднюю, хотел было отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком долго, и он решил обойтись без них. Поспешно поглаживая края ступеней подошвой, скользя ладонью по перилам и бешено бормоча что-то, он спустился и вот оказался на улице. Что-то холодное, колкое закапало на лоб: дождь. Он вцепился в железо палисадника, отчаянно мечтая услышать гудение таксомотора. Вот — неторопливый и влажный шелест шин. Он крикнул, но звук, не обращая на него никакого внимания, ускользнул прочь.

— Хотите, я помогу вам перейти? — предложил приятный женский голос.

— Ради Бога, автомобиль, — взмолился Альбинус.

Снова приблизился звук шин. Кто-то помог ему влезть и захлопнул дверцу. (На четвертом этаже отворили окно, но было уже слишком поздно.)

— Прямо, прямо, — тихо произнес Альбинус, а когда уже автомобиль тронулся, он постучал пальцем по стеклу и сообщил адрес.

«Буду считать повороты, — подумал Альбинус. — Первый — это, вероятно, Моцштрассе». Слева заскрежетал и звякнул трамвай. Альбинус повел рукой вокруг себя, ощупывая сиденье, переднюю стенку, пол, пораженный внезапной мыслью, что, быть может, кто-нибудь сел вместе с ним. Опять поворот — это, должно быть, Виктория-Луизе-плац. Или Прагер-плац? Сейчас будет Кайзер-аллее.

Таксомотор остановился. Неужели приехали? Не может быть. Просто перекресток. Еще по крайней мере пять минут езды до… Но дверца открылась.

— Пятьдесят шестой номер, — сказал голос шофера.

Альбинус вышел на панель. Перед ним в воздухе, радостно приближаясь, появилось полное издание того голоса, который только что звучал в телефоне. Шиффермиллер, швейцар дома, сказал:

— Так неожиданно, так приятно, господин Альбинус. Фрейлейн Петерс у вас наверху, она…

— Тише, тише, — пробормотал Альбинус. — Заплатите тут. У меня с глазами…

Он наткнулся коленом на что-то звонкое и как будто валкое — детский велосипед, может быть.

— Проведите меня в дом, — сказал он. — Дайте мне ключ от моей квартиры. Скорее же. Теперь введите меня в лифт. Нет, нет, оставайтесь внизу. Я один поднимусь. Я сам нажму кнопку.

Лифт мягко застонал, голова слегка закружилась, потом ударило под пятки войлочных туфель. Доехал.

Он вышел, шагнул вперед и сошел одной ногой в бездну — нет не в бездну, а просто вниз, на следующую ступеньку лестницы. Пришлось минутку постоять — так била дрожь.

— Правее, гораздо правее, — прошептал он и, вытянув руку вперед, добрался до площадки. Наконец он нашел скважину, сунул в нее ключ, повернул.

Ах, вот он — звук, услышать который он столь страстно мечтал вот уже столько дней, — слева, в небольшой гостиной, шуршала бумага, затем что-то легко, легко хрустнуло, как будто суставы приседающего на корточки человека.

— Вы сейчас мне будете нужны, господин Шиффермиллер, — сказал слегка неестественно звучащий голос Марго. — Вы должны мне будете помочь — все это…

Он услышал, как слева, в гостиной, щелкнула крышка запираемого чемодана. Марго удовлетворенно крякнула — ведь все-таки наконец закрылся — и певуче продолжала:

— …все это снести вниз. Или лучше позовите…

Тут голос ее как бы обернулся на слове «позовите», и последовала тишина.

Альбинус, держа в правой руке готовый выстрелить браунинг, нащупал левой косяк открытой двери, вошел, захлопнул дверь за собой и спиной прислонился к ней.

Тишина продолжалась. Он знал, что он с Марго одни в этой комнате, откуда только один выход — тот, который он заслонял. Комнату он словно видел воочию: слева — полосатый диванчик, у правой стены — столик и на нем фарфоровая балерина, в углу у окна — шкапчик с драгоценными миниатюрами, посредине — еще один, колоссальных размеров, стол, ярко блестящий и гладкий.

Выпрямив руку, он стал водить браунингом перед собой, стараясь вынудить какой-нибудь уяснительный звук. Чутьем, впрочем, он знал, что Марго где-то около миниатюр, — оттуда шло как бы легчайшее ядовито-душистое тепло, к которому примешивался аромат духов «L’heure bleu»[72]; в том углу что-то дрожало, как дрожит воздух над песком в зной. Он начал суживать дугу, по которой водил стволом, и вдруг раздался тихий скрип. Выстрелить? Нет, еще рано. Нужно подойти ближе. Он ударился о стол и остановился. Он чувствовал, что Марго сдвигалась куда-то вбок, но звука перехода он не уловил за громом и треском собственных шагов. Да, теперь она была левее, у самого окна. Если она сейчас потеряет голову, станет открывать его, закричит, это будет просто божественно — идеальная мишень. Но что, если, когда он пойдет вперед, она выскользнет с другой стороны стола? «Лучше запереть за собой дверь», — подумал он. Ключа не оказалось. (Двери почему-то всегда оказывались не на его стороне.[73]) Тогда он взялся одной рукой за край стола и, отступая, потянул его к двери, чтобы стол прикрывал его сзади. Опять тепло, которое он чуял, передвинулось, сузилось, уменьшилось. Он заставил дверь, почувствовал себя свободнее, и стал опять водить перед собой браунингом, и опять нашел во мраке живую дрожащую точку.

Теперь он двигался вперед как можно медленнее, чтобы не мешать слуху уловить каждый звук. Однажды кто-то зимней ночью, вдали от шума городского, слепец стремительный смертельный нанес удар… Он наткнулся на твердое и, держа под прицелом диагональ комнаты, исследовал препятствие рукой. Небольшой сундук. Он отодвинул его коленом и пошел дальше, загоняя невидимую добычу в подразумеваемый угол. Ее молчание сперва раздражало его, но теперь он отлично чуял ее. Это был не звук дыхания и не биение сердца, а некое сборное впечатление, звучание самой жизни, которое сейчас, вот сейчас будет прекращено. И тогда — покой, ясность, свет.

Но он почувствовал внезапно какое-то полегчание в том углу. Он повел пистолетом опять в сторону, и угол опять наполнился теплым присутствием. Затем оно, это присутствие, как бы стало понижаться, словно сбитое сквозняком пламя, оно опускалось, опускалось, вот поползло, вот стелется по полу. Альбинус не выдержал и, застонав, нажал собачку.

Выстрел расколол тьму, и тотчас после этого что-то ударило его по ногам, повалило. Он упал, запутавшись в стуле, брошенном в него. Падая, он выронил браунинг, мгновенно нащупал его, но одновременно почувствовал громкое дыхание, его ноздри уловили запах духов и пота, и холодная, проворная рука попыталась выхватить у него пистолет. Альбинус вцепился во что-то живое, и это живое существо ужасающе-истошно закричало, словно рожденное кошмаром чудовище, корчащееся от щекотки по вине другого такого же — своего двойника. Рука, в которую он вцепился, все же вырвала пистолет, и он почувствовал, как ствол вонзился в бок; и одновременно со слабым хлопком, раздавшимся, похоже, где-то в неимоверной дали, в ином мире, что-то укололо под ребро, от чего перед глазами возникло ослепительное сияние.

«Конец, — подумал он неспешно, как думает человек, нежащийся в постели. — Пока не нужно шевелиться, а потом потихоньку пойти по песку боли — к синей, синей волне. Какое блаженство видеть голубизну. Я никогда не представлял себе, что такое настоящий, истинно голубой цвет. Как можно запутать свою жизнь. Теперь я знаю все. Она накатывает, накатывает, и вот сейчас я утону. Вот она. Как это больно. Я задыхаюсь».

Он сидел на полу, опустив голову, и потом вяло наклонился вперед и криво упал на бок, словно большая мягкая кукла.

Заметки режиссера к последней немой сцене[74]. Дверь — широко открыта. Стол — отодвинут в сторону от нее. Ковер — выпятился горбом у ножки стола, как застывшая волна. Стул — валяется рядом с мертвым телом человека в лиловато-коричневом костюме и войлочных комнатных туфлях. Браунинга не видно, он под ним. Шкап, где хранились миниатюры, — пуст. На другом (маленьком) столике, где некогда белела фарфоровая балерина (перешедшая затем в другую комнату), лежит дамская перчатка, черная снаружи, белая изнутри. Около полосатого дивана стоит щегольской сундучок с цветной наклейкой: «Ружинар, отель „Британия“». Дверь из прихожей на лестницу тоже осталась широко открытой.